…И вечно радуется ночь. Роман - Михаил Лукин

Так сказала она, и так я её услышал, и я вновь был близок к ней, вновь и вновь был готов для неё на всё. Мы долго говорим, а затем уславливаемся встретиться здесь же завтра. На прощание она целует меня и обещает всегда помнить и вечно томиться лишь мной одним.

Когда же я прихожу в условленный час на следующий день, она гуляет там под руку с другим и так же сладостно заглядывает ему в глаза – я даже не знаю, тот ли это парень, что был с ней тогда в доме, либо кто-то третий. Я не слышу, о чём они говорят, но в нахлынувшем на меня раздражении, подхожу к ним и говорю ей прямо в глаза:

– Здравствуй, Катарина. Постирай мне, пожалуйста, бельё.

Парень, с которым она была, глупо уставился на меня, а Катарину я так и не сбил с толку. Она делает вид, что видит меня первый раз в жизни, и, обернувшись ко мне спиной, продолжает медленно прогуливаться с ним вдоль речки.

Вот и всё.

Затем я просыпаюсь.

Луна подмигивает в окошко, мягкий свет проходит сквозь замызганное стекло и разливается по комнате. Ночь морозная и безветренная, такая ночь – редкость в это время, такая ночь рождает радостное смятение в больной груди, это чувство застит накатывающие сквозь всё ещё неостывшее воспоминание сна волны боли. Смогу ли продержаться до следующей красной таблетки – Бог знает! То, что зачиналось надеждой, святой по сути, обращается разочарованием.

Поднимаюсь с кровати, медленно и тяжко, тащусь в дальний укромный угол комнаты, отгибаю половицу, открывая свой тайничок, достаю душистую сигару… Бесспорно, это самое то, что мне теперь необходимо! Если коротать время так, то, быть может, удастся забыться в бессоннице, обмануть боль, и поприветствовать утро, а вместе с ним утренний обход сиделок, прежде срока. А, быть может, сама Смерть явит мне свою милость, и войдёт в меня вместе с этим сладким дымом.

Потом ложусь вновь, глубоко затягиваюсь и размышляю, пытаясь отвлечься.

Катарина… Никогда не существовавшая девушка, выдуманная мною, с таким именем, с такой судьбой, с такими словами, с рыжими волосами, веснушками и голубыми глазами. Это образ, о котором я всегда мыслил, которым всегда был пленён, образ из юношеских грёз. Но он наделён всеми мыслями и чувствами реального человека, людей, настоящих женщин, которых я встречал за всю свою жизнь, это собирательный образ. А сон мой теперь – грёза старика, одинокого и разочарованного, он не мог бы присниться юноше.

Хлоя гадала по картам для меня, – занятие в высшей степени глупое, но, тем не менее, которым занято едва ли не всё общество, в том числе и наше, местное общество «овощей», где заводилой и духовным вождем, конечно же, госпожа Фальк, то и дело говорящая со своим легендарным мужем по космическому телеграфу. Одна дама, американская журналистка, как-то спрашивала меня, гадаю ли я по картам, занимаюсь ли спиритизмом, верю ли в Атлантиду и то, что на Марсе живут агрессивные жители, как пишет о том в своих книгах известный господин Уэллс, живу ли, одним словом, полноценной жизнью человека двадцатого столетия? У меня было дурное настроение, вовсе не для развёрнутых интервью; я отговорился тем, что состою в масонской ложе и мечу на пост президента Соединённых Штатов, потому что в тибетские ламы не гожусь из-за европейского разреза глаз и скепсиса в существовании бесконечных перерождений души. В газете же, по такому случаю, потом было особо оговорено красной строкой, будто у меня явные проблемы с головой и критическим отношением к реальности. Ах, старые добрые газеты, они всегда оценивали меня по достоинству, равно как и суды, что уж тут говорить!

Так о чём это я? Да, о картах.

У меня впереди ещё долгие годы жизни и куча счастливых событий, утверждает Хлоя, это сказали ей её карты. Она клянётся и божится, что не обманывает, и даже беззаботно смеётся при этом, она полна планов относительно меня, она хочет наладить свою жизнь, наконец, тем более, что с этим у неё явные проблемы. Что ж, я не подозреваю её в обмане, вовсе нет, я подозреваю в обмане её карты. В любом случае, то, что я нахожусь здесь, глотая таблетки и общаясь с угасающими представителями богемы, говорит вовсе не в пользу моей дочери и того, чем она занимается от безделья и неудовлетворённости в жизни.

Выкурив сигару, приоткрываю окно для проветривания комнаты, а сам же тихонько, стараясь не шуметь, выхожу в тёмный коридор, и на цыпочках крадусь в комнату к Desdichado Хёсту, тому, кого я прозвал за глаза медведем, внештатному и оттого невольному рыцарю тайного ордена «Замученных Хорошим Обращением». Тот лежит всё в той же позе, что и добрый месяц назад, с открытым ртом и устремлёнными к потолку глазами; кажется, он спит, точно медведь в берлоге и лишь изредка посапывает. У его изголовья на тумбочке лежит белый платок, он положен здесь с намерением, чтобы сиделка могла вытирать больному рот.

– Здравствуй, Хёст, – говорю я ему, вытирая этим платком уголки его рта. – Не думай, грешным делом, что «здравствуй» это издёвка, просто мне нужно было сказать что-то для приветствия, а иного слова и не подберёшь. Я раскидывал сегодня картишки для тебя… Знаешь, что поведали они? Ты будешь жить ещё долго-долго, и даже женишься на фрёкен Андерсен, твоей сиделке. Как тебе это, а?

В ответ он только моргает – так, едва-едва, и морганием-то не назвать, точно нервный тик – и это означает, что он вовсе не против, и даже пытается улыбнуться.

Старый негодник, я даже и представить не могу, чего это стоит тебе….

V

Утром следующего дня с далёкого моря по всем горам, в долах и лесах – туман; обрывками всклокоченных парусов, тусклыми хлопьями безликого воздуха призраки поднимаются во весь рост среди едва видимых деревьев и тянут к нам, всё ещё живым, руки.

И «Вечная ночь» исчезает, взмывает вверх, теряется в густых покровах, будто и нет её вовсе, и всё, что связано с ней – иллюзия.

Что видно в окно? Так, несчастный кусочек, обрубок буковой аллеи, уходящий к чугунным воротам парка, да очертания давно заброшенного фонтана из которого столь же одинокий, как я, Самсон, вытягивает за каменную гриву могучего льва. Тем не менее, всё утро я у окна, и даже ставлю себе стул подле – наслаждаться видом тумана; нет в этом никакой цели, просто сладостное ощущение вечной отрешённости от всего земного, от сиделок, таблеток и доктора. На такое-то время исчезают и шумы из коридора.

В дверь стучат, сперва тихонько, спокойно, затем настойчиво, наконец, начинается артиллерийская канонада и заградительный огонь… Конечно, это Фрида – самое время для неё! Но я не шелохнусь, даже не подумаю; в конце концов, и эти нелепые удары по моей незапертой двери не выводят из себя, не воспринимаются, заглушённые роящимися в голове мыслями.

И Фриде ничего иного не остаётся, как делать то, что всегда она делала до этого замечательного повеления доктора стучаться, и врывается в мою комнату без церемоний, как в трактир. Давно пора! Перед ней непочатый край работы, а растерянности нет и следа; она кидается с усердием заправлять мою измятую постель, подбивает подушку, так что перья летят в разные стороны, попутно смахивает пыль и остатки сигарного пепла со стола, и мои бумаги ворошатся, раскладываются по стопочкам.

Заходит вдруг и доктор Стиг с одной и той же заезжей претензией, что я не пью прописанные им таблетки, веду себя странно, аморальней некуда, курю, и всё в таком же духе. Ну, заходит себе и заходит: никакого внимания от меня ему не перепадает. Не делайте то, не делайте другое – как это наскучило! Он похож на мою покойную супругу – сперва она говорила, будто я пью каждый божий день, затем, что так же часто стал курить, а я всё ждал и ждал от неё слов обвинения в излишне частом дыхании.

А снаружи, в тумане – нечто куда более интересное, тем временем, что приковывает моё внимание больше доктора.

Вдова Фальк, собственной персоной, решила продышаться, и вот уж её возят в кресле, закутанную, как куколку шелкопряда, в несколько одеял, взад-вперёд по мощёной камнем дорожке в буковой аллее, ведущей от ворот парка до крыльца, возит молодая девица, которую издали не признать. На ней нет передника и чепца сиделки или медсестры, но, тем не менее, она возит старуху со знанием дела, стараясь объезжать неровности на дороге и не трясти особо, чтобы не вытравить из дряхлого тела и так почти покинувшую его жизнь. Что за контраст – сочная, полная сил, молодость на фоне уродливой старости смотрится в столь выгодном свете, что мне невольно становится жалко самого себя.

Эта картина не приводит ни к чему, кроме крамольных мыслей о том, что и Господу Богу свойственна забывчивость – не забыл ли Он кое-кого на земле?

Вдова Фальк, меж тем, замечает меня в окне и машет мне рукой; размякшей под тонной одеял, это единственное действие, которое ей даётся легко.